Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром
ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером
пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы
собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.
Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему
было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность
давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная
угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши
умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а
носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто
не знал причины, побудившей его выдти в отставку и поселиться в бедном
местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в
изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего
полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных
отставным солдатом, но шампанское лилось при том рекою. Никто не знал ни его
состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У
него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их
читать, никогда не требуя их назад; за то никогда не возвращал хозяину
книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета.
Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты
пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной
мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если
б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем
полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался
часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На
вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в
подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны.
Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его
ужасного искусства. Впроччем нам и в голову не приходило подозревать в нем
что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет
таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил.
Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по
обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина
прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл;
наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать.
Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою
хранить совершенное молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если
понтьру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или
записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но
между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в
рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уровнял счет по своему
обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения Сильвио
молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что
казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер,
разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным,
и в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который
едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал побледнев от
злости и с сверкающими глазами сказал: "милостивый государь, извольте выдти,
и благодарите бога, что это случилось у меня в доме".
Мы не сомневались в последствиях, и полагали нового товарища уже
убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет
угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но
чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и
разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик,
как сам oн явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что
об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к
Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к
воротам. Он принял нас пообыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем
происшедствии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением
спрашивали: не ужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он
довольствовался очень легким объяснением и помирился.
Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток
смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости
обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных
пороков. Однакож мало по малу всь было забыто, и Сильвио снова приобрел
прежнее свое влияние.
Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое
воображение, я всех сильнее прежде всего был привязан к человеку, коего
жизнь была загадкою, и который казался мне героем таинственной какой-то
повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное
свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и
необыкновенною приятностию. Но после несчастного вечера, мысль, что честь
его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не
покидала и мешала мне обходиться с ним попрежнему; мне было совестно на него
глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не
угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я
заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких
случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при
товарищах, и прежние, откровенные разговоры наши прекратились.
Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь
известных жителям деревень или городков, на пример, об ожидании почтового
дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами:
кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же
распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую
оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно
тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с
видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры,
каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. "Господа, сказал им
Сильвио, обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в
ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду
и вас, продолжал он, обратившись ко мне, жду непременно". С сим словом он
поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в
свою сторону.
Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк.
Всь его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены.
Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его
соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели
беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути
и всякого блага. Встали изо стола уже поздно вечером. При разборе фуражек,
Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту,
как собирался я выдти. "Мне нужно с вами поговорить", сказал он тихо. Я
остался.
Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча
закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной
веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо
рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио
прервал молчание.
"Может быть, мы никогда больше не увидимся", сказал он мне; "перед
разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю
постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно
оставить в вашем уме несправедливое впечатление".
Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя
глаза.
"Вам было странно", продолжал он, что я не требовал удовлетворения от
этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать
оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы
приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог
наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил
его".
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило
меня. Сильвио продолжал.
"Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому
назад я получил пощечину, и враг мой еще жив".
Любопытство мое сильно было возбуждено. "Вы с ним не дрались?" спросил
я. "Обстоятельства, верно, вас разлучили?"
"Я с ним дрался", отвечал Сильвио, "и вот памятник нашего поединка".
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с
галуном (то, что французы называют bonnet de police); он ее надел; она была
прострелена на вершок ото лба.
"Вы знаете", продолжал Сильвио, "что я служил в *** гусарском полку.
Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во
мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по
армии. Мы хвастались пьянством; я перепил славного Бурцова, воспетого
Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал
или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые
командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.
Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к
нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду
не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум,
красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя,
деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и
представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами.
Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать
моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от
меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин
приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на
эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне
неожиданнее и острее моих, и которые, конечно, не в пример были веселее: он
шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя
его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в
связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне
пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в
ту же ночь поехали мы драться.
Это было на рассвете Я стоял на назначенном месте с моими тремя
секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее
солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с
мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему
навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты
отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение
злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки, и
чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не
соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному
любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за
мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь
уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из
фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его
равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда
он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил
пистолет. - Вам, кажется, теперь не до смерти, сказал я ему, вы изволите
завтракать; мне не хочется вам помешать... - "Вы ничуть не мешаете мне,
возразил он, извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно; выстрел ваш
остается за вами; я всегда готов к вашим услугам". Я обратился к
секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и
кончился.
Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни
одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал....."
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо, и дал мне его читать.
Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что
известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной
девушкой.
"Вы догадываетесь", сказал Сильвио, "кто эта известная особа. Еду в
Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой,
как некогда ждал ее за черешнями!"
При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить
взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно;
странные, противуположные чувства волновали меня.
Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку;
мы поцаловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с
пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади
поскакали.
II.
Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня
поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не
переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной я беззаботной жизни.
Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в
совершенном уединении. До обеда кое как еще дотягивал я время, толкуя со
старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро
начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг,
найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все
сказки, которые только могла запомнить клюшница Кириловна, были мне
пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за
неподслащеную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь,
побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему
примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не
было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в
икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее
графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое
поместье только однажды, в первый год своего замужства, и то прожила там не
более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух,
что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они
прибыли в начале июня месяца.
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей.
Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три
спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и
прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее
увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде отправился после обеда
в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и
всепокорнейший слуга.
Лакей ввел меня в графской кабинет, а сам пошел обо мне доложить.
Обширый кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы
с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое
зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами. Отвыкнув от роскоши в
бедном углу моем, и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал
графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра.
Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф
приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и
начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор
его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже
начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и
смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф
представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на
себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтоб
дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить
между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между
тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не
знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из
Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была
прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую. "Вот хороший выстрел",
сказал я, обращаясь к графу. - "Да, отвечал он, выстрел очень замечательный.
А хорошо вы стреляете?" продолжал он. - "Изрядно", отвечал я, обрадовавшись,
что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого. "В тридцати шагах
промаху в карту не дам, разумеется, из знакомых пистолетов". - "Право?"
сказала графиня, с видом большой внимательности; "а ты, мой друг, попадешь
ли в карту на тридцати шагах?" - "Когда-нибудь, отвечал граф, мы попробуем.
В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки
пистолета". - "О, заметил я, в таком случае бьюсь об заклад, что ваше
сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует
ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним
из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета:
мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как
стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти
шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне:
знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не
должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший
стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней
мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки". Граф
и графиня рады были, что я разговорился. "А каково стрелял он?" спросил меня
граф. - "Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на стену
муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит:
Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит
муху в стену!" - "Это удивительно!" сказал "граф; "а как его звали?" -
"Сильвио, ваше сиятельство". - "Сильвио!" вскричал граф, вскочив со своего
места; "вы знали Сильвио?" - "Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним
приятели; он в нашем полку принят был, как свой брат товарищ; да вот уж лет
пять как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство стало быть
знали его?" - "Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам... но нет; не
думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшедствия?" - "Не
пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы?" -
"А сказывал он вам имя этого повесы?" - "Нет, ваше сиятельство, не
сказывал... Ах! ваше сиятельство, продолжал я, догадываясь об истине,
извините... я не знал.... уж не вы ли?...." - "Я сам", отвечал граф, с видом
чрезвычайно расстроенным, "а простреленная картина есть памятник последней
нашей встречи..." - "Ах, милый мой", сказала графиня, "ради бога не
рассказывай ; мне страшно будет слушать". - "Нет", возразил граф, "я всь
расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне
отомстил". - Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал
следующий рассказ.
"Пять лет тому назад я женился. - Первый месяц, the honeymoon, провел я
здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из
самых тяжелых воспоминаний. Однажды вечером ездили мы вместе верьхом; лошадь
у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла
пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне
сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего
имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту
комнату, и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он
стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. "Ты
не узнал меня, граф?" сказал он дрожащим голосом. - Сильвио! закричал я, и
признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. - "Так
точно, продолжал он, выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет;
готов ли ты?" Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил
двенадцать шагов, и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена
не воротилась. Он медлил - он спросил огня. Подали свечи. - Я запер двери,
не велел никому входить, и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и
прицелился... Я считал секунды..... я думал о ней... Ужасная прошла минута!
Сильвио опустил руку. - "Жалею, сказал он, что пистолет заряжен не
черешневыми косточками... пуля тяжела. Мне всь кажется, что у нас не дуэль,
а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жеребий,
кому стрелять первому". Голова моя шла кругом... Кажется, я не
соглашался.... Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; oн
положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый
нумер. - "Ты, граф, дьявольски счастлив", сказал он с усмешкою, которой
никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было, и каким образом мог он меня
к тому принудить..... но - я выстрелил, и попал вот в эту картину. (Граф
указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь;
графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.)
Я выстрелил, продолжал граф, и слава богу, дал промах; тогда
Сильвио.... (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня
прицеливаться. Вдруг двери отворились. Маша вбегает, и с визгом кидается мне
на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. - Милая, сказал я ей,
разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан
воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища. - Маше
всь еще не верилось. - "Скажите, правду ли муж говорит? сказала она,
обращаясь к грозному Сильвио; правда ли, что вы оба шутите?" - "Он всегда
шутит, графиня, отвечал ей Сильвио; однажды дал он мне, шутя, пощечину, шутя
прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сей час по мне промах; теперь и мне
пришла охота пошутить...." С этим словом он хотел в меня прицелиться... при
ней! Маша бросилась к его ногам. - Встань, Маша, стыдно! закричал я в
бешенстве; а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной?
Будете ли вы стрелять, или нет? - "Не буду, отвечал Сильвио, я доволен: я
видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня
довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести". Тут он было
вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину,
выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не
смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо,
кликнул ямщика, и уехал, прежде чем успел я опомниться".
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда
так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что
Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал
отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье
Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе
гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить,
поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб
поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и
семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее
за себя или за сыновей.
Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно
была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик,
находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой
человек пылал равною страстию, и что родители его любезной, заметя их
взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже,
нежели отставного заседателя.
Наши любовники были в переписке, и всякой день видались на едине в
сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной
любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и
разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего
рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких
родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись
без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову
молодому человеку, и что она весьма понравилась романическому воображению
Марьи Гавриловны.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем
живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему,
венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам
родителей, которые конечно будут тронуты наконец героическим постоянством и
несчастием любовников, и скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия.
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было
отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не
ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее
была в заговоре; обе они должны были выдти в сад через заднее крыльцо, за
садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова
в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она
укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной
чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась
с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою
силою страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она
ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей.
Запечатав оба письма тульской печаткою, на которой изображены были два
пылающие сердца с приличной надписью, она бросалась на постель перед самым
рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То
казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать
венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по
снегу и бросал в темное, бездонное подземелие... и она летела стремглав с
неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве,
бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом
поспешать с ним обвенчаться... другие безобразные, бессмысленные видения
неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного
и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их
нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли
ты, Маша? раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою,
и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она
день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она
втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила
она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее
поцаловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в
свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала
ее успокоиться и ободриться. Всь было готово. Через полчаса Маша должна была
навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь...
На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; всь еказалось ей
угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме всь утихло и заснуло.
Maшa окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и
вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад.
Мятель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую
преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их.
Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед
оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и
уложить узлы и шкатулку, взял возжи, и лошади полетели. Поручив барышню
попечению судьбы и искусству Терешки кучера, обратимся к молодому нашему
любовнику.
Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского
священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между
соседними помещиками. Первый, к кому явился он отставной сорокалетний корнет
Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему
прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него
отобедать, и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В
самом деле тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын
капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы.
Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в
готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом, и
поехал домой приготовляться.
Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово
с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел
заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в
Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога
была ему знакома, а езды всего двадцать минут.
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и
сделалась такая мятель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу
занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую
летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и
напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно
то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно
опрокидывались. - Владимир старался только не потерять настоящего
направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал
еще до Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи всь было не
видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Мятель не
утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился
градом, не смотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился:
начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было ваять ему
вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в
дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было
конца. Всь сугробы, да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он
их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда.
Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он
поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать
рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу, и
въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать;
дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца.
Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело
им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало
приставать и через четверть часа пошло шагом, не смотря на все усилия
несчастного Владимира.
Мало-по-малу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина
было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его;
он поехал наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала
равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он
увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир
поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал
стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик
высунул свою седую бороду. "Что те надо?" - "Далеко ли Жадрино?" -
"Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече; верст десяток
будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим,
как человек, приговоренный к смерти.
"А отколе ты? Э продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на
вопросы. "Можешь ли ты, старик", сказал он, едостать мне лошадей до
Жадрина?" - "Каки у нас лошади", отвечал мужик. - "Да не могу ли взять хоть
проводника? Я заплачу, сколько емy будет угодно". - "Постой", сказал старик,
опуская ставень, "я те сына вышлю; он те проводит". Владимир стал
дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся,
борода показалась. "Что те надо?" - "Что ж твой сын?" - "Сей час выдет,
обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". - "Благодарю, высылай скорее
сына".
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною, и пошел вперед то указывая,
то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" спросил
его Владимир. "еДа уж скоро рассвенет" отвечал молодой мужик. Владимир не
говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была
заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На
дворе тройки его не было. Какое известие ожидало eгo!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у
них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и
байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и
Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее
здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня
почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче, и что она-де сей час придет в
гостиную. В самом деле дверь отворилась и Марья Гавриловна подошла
здороваться с папенькой и с маменькой.
"Что твоя голова, Маша?" спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше, папенька",
отвечала Маша. - "Ты верно. Маша, вчерась угорела", сказала Прасковья
Петровна. - "Может быть, маменька", отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за
лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная
горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, на кануне ею
написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь
гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленькой улан
были скромны, и не даром Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал,
даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною
заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала
свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не
отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была
смертельно влюблена во Владимира Николаевича, и что вероятно любовь была
причиною ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями,
и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи
Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить
не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки
бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем
выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в
доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили
послать за ним, и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но
каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их
приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что
нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для
которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они,
что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не
упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе
отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись,
чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не имел
последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее
наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла
искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не
расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и
поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не
подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга;
Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал:
он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась
священною для Маши; по крайней мере она берегла всь, что могло его
напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, еим
переписанные для нее. Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с
любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над
печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за
границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive
Henri-Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход
почти отроками возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные
крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в
речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и
восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки
были сльзы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной
гордости и любви к государю! А для него, какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность
их исчезла. Восторг их был истинно упоителен когда, встречая победителей,
кричали они: ура!
И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он
был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в ***
губернии, и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в
уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в
сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке
плохо было в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, не смотря на ее холодность, Марья Гавриловна всь
попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда
явился в ее замке раненый гусарской полковник Бурмин, с Георгием в петлице и
с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около
двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по
соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При
нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с
ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы:
Se amor non и, che dunque?..
Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно
тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких
притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было
просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его
так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва
уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении
Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием
извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более
интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара
более всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не
сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом
и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до
сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что
удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или
кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав хорошенько,
она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить
его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.
Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты
романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна
женскому сердцу. Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере,
Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза его с таким огнем
останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже
близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая
Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного
жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гран-пасьянс, как
Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в
саду", отвечала старушка; "еподите к ней, а я вас буду здесь ожидать".
Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же
кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в
белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов, Марья
Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом
взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только
незапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя
затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть
ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу
и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю", сказал Бурмин, "ея вас люблю страстно..." (Марья
Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже). "Я поступил неосторожно,
предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..."
(Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). "Теперь уже поздно
противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ
отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить
тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами
непреодолимую преграду..." - "Она всегда существовала", прервала с живостию
Марья Гавриловна, "я никогда не могла быть вашею женою..." - "Знаю", отвечал
он ей тихо, "знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований...
Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего
утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы...
молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что
вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
"Я женат", продолжал Бурмин: "я женат уже четвертый год и не знаю, кто
моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!"
"Что вы говорите?" - воскликнула Марья Гавриловна; "как это странно!
Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость".
"В начале 1812 года", сказал Бурмин, "я спешил в Вильну, где находился
наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее
закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная мятель, и смотритель и
ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство
овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем мятель не
унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю.
Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя
верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали
на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не
утихала; я увидел огонек, и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в
деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло
несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! сюда!" закричало несколько
голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты замешкался?" сказал мне
кто-то; "невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать
назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь,
слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном
углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу", сказала эта, "насилу вы
приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел ко мне
с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", отвечал
я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна... Непонятная,
непростительная ветренность... я стал подле нее перед налоем; священник
торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только
ею. Нас обвенчали. "Поцалуйтесь", сказали нам. Жена моя обратила ко мне
бледное свое лицо. Я хотел было ее поцаловать... Она вскрикнула: "Ай, не он!
не он!" и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я
повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и
закричал: пошел!"
"Боже мой!" закричала Марья Гавриловна: "и вы не знаете, что сделалось
с бедной вашею женою?"
"Не знаю", отвечал Бурмин: "не знаю, как зовут деревню, где я венчался;
не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало пологал важности в
преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на
другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною,
умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил
я так жестоко, и которая теперь так жестоко отомщена".
"Боже мой, боже мой!" сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; "так
это были вы! И вы не узнаете меня?"
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам... главная страница