Путя  сидел  на  козлах,  рядом  с кучером (он не особенно
любил сидеть на козлах, но кучер и домашние думали, что он  это
любит чрезвычайно, Путе же не хотелось их обидеть,-- вот он там
и  сидел,  желтолицый, сероглазый мальчик в нарядной матроске).
Пара откормленных вороных, с блеском  на  толстых  крупах  и  с
чем-то   необыкновенно   женственным  в  долгих  гривах,  пышно
похлестывая  хвостами,  бежала   ровной   плещущей   рысью,   и
мучительно  было наблюдать, как, несмотря на движение хвостов и
подергивание нежных ушей, несмотря также  на  густой  дегтярный
запах  мази  от  мух,  тусклый слепень или овод с переливчатыми
глазами навыкате присасывался к атласной шерсти.
     У кучера Степана,  мрачного  пожилого  человека  в  черной
безрукавке поверх малиновой рубахи, была крашеная борода клином
и  коричневая шея в тонких трещинках. Путе было неловко, сидя с
ним рядом, молчать; поэтому он пристально смотрел на постромки,
на  дышло,  придумывая  любознательный   вопрос   или   дельное
замечание.  Изредка  у  той  или  другой  лошади  приподнимался
напряженный корень хвоста, под ним надувалась темная  луковица,
выдавливая круглый золотой ком, второй, третий, и затем складки
темной кожи вновь стягивались, опадал вороной хвост.
     В  коляске  сидела,  заложив  нога на ногу, путина сестра,
смуглая молодая дама (ей было всего девятнадцать  лет,  но  она
уже  успела  развестись),  в  светлом  платье,  в высоких белых
сапожках  на  шнурках  с  блестящими  черными   носками   и   в
широкополой  шляпе,  броса.вшей кружевную тень на лицо. У нее с
утра  настроение  было  дурное,  и  когда  Путя  в  третий  раз
обернулся  к ней, она в него нацелилась концом цветного зонтика
и сказала: "Пожалуйста, не вертись!"

     Сначала ехали лесом.  Скользящие  по  синеве  великолепные
облака  только  прибавляли  блеска и живости летнему дню. Ежели
снизу смотреть на вершины  берез,  они  напоминали  пропитанный
светом, прозрачный виноград. По бокам дороги кусты дикой малины
обращались  к  жаркому  ветру  бледным исподом листьев. Глубина
леса была испещрена солнцем и тенью,-- не разберешь, что ствол,
что просвет. Там и сям райским изумрудом вдруг  вспыхивал  мох;
почти касаясь колес, пробегали лохматые папоротники.
     Навстречу  появился большой воз сена -- зеленоватая гора в
дрожащих тенях. Степан попридержал лошадей, гора накренилась на
одну сторону, коляска в другую,--  едва  разминулись  на  узкой
лесной  дороге,  и  повеяло  острым  полевым  духом, послышался
натруженный скрип тележных  колес,  мелькнули  в  глазах  вялые
скабиозы  и  ромашки  среди  сена,--  но вот Степан причмокнул,
тряхнул вожжами, и воз остался  позади.  А  погодя  расступился
лес,  коляска  свернула  на  шоссе,  и  дальше  пошли скошенные
поля,-- звон кузнечиков в канавах, гудение телеграфных столбов.
Сейчас будет село Воскресенское, а еще через несколько минут --
конец.
     "Сказаться больным? Свалиться с козел?" --  уныло  подумал
Путя, когда показались первые избы.
     Тесные  белые  штанишки  резали  в  паху,  желтые башмачки
сильно жали, неприятно перебирало в животе.
     День предстоял гнетущий, отвратительный, но неизбежный.
     Уже  ехали  селом,  и  откуда-то  из-за  изб   и   заборов
отзывалось   деревянное   эхо   на  согласный  копытный  плеск.
Мальчишки играли в  городки  на  заросшей  травой  обочине,  со
звоном  взлетали  рюхи.  Мелькнули серебряные шары и ястребиное
чучело в саду местного  лавочника.  Собака,  молча,  копя  лай,
выбежала  из-за  ворот, перемахнула через канаву и только тогда
залилась лаем,  когда  догнала  коляску.  Протрусил  верхом  на
гнедой,  мохнатой деревенской лошадке, широко расставив локти и
весь трясясь, мужик в рубахе, раздутой ветром  и  порванной  на
плече.

     В  конце  села,  на  пригорке,  среди  густых  лип, стояла
красная церковь, а рядом с ней -- небольшой белокаменный склеп,
похожий формой на пасху. Раскрылся вид  на  реку,--  вода  была
зеленая,  цвелая,  местами  словно  подернутая парчой. Сбоку от
спускающегося шоссе жалась приземистая кузница,-- кто-то  вывел
на ее стене крупными меловыми буквами: "Да здравствует Сербия!"
Стук  копыт  сделался  вдруг  звонким, упругим: ехали по мосту.
Босой старик, опершись на перила, удил рыбу; у его ног блестела
жестяная банка. Стук копыт смягчился  снова;  мост  и  рыбак  и
речная излучина отстали непоправимо.

     Теперь   коляска   катилась  по  пыльной,  пухлой  дороге,
обсаженной дородными березами. Сейчас, вот сейчас из-за  парка,
выглянет зеленая крыша -- усадьба Козловых. Путя знал по опыту,
как  все  будет  неловко  и  противно, и с охотой отдал бы свой
новый велосипед "Свифт" -- и что еще в придачу?-- стальной лук,
скажем, и пугач, и весь  запас  пробок,  начиненных  порохом,--
чтобы сейчас быть за десять верст отсюда, у себя на мызе, и там
проводить летний день, как всегда, в одиноких, чудесных играх.
     Из  парка  пахнуло  грибной  сыростью,  еловой темнотой, а
затем показался угол дома и кирпичный  песочек  перед  каменным
подъездом.

     "Дети  в  саду",-- сказала Анна Федоровна (Козлова), когда
Путя с сестрой, пройдя  через  прохладные  комнаты,  где  пахло
гвоздиками,   вышел  на  веранду;  там  сидело  человек  десять
взрослых; Путя перед каждым расшаркивался, стараясь не чмокнуть
по ошибке  руку  мужчин,  как  это  однажды  случилось.  Сестра
держала  ладонь  у него на темени, чего никогда не делала дома.
Затем она села в плетеное кресло и необычайно  повеселела.  Все
заговорили  разом.  Анна Федоровна взяла Путю за .кисть, повела
его вниз по ступеням, между лавровых  и  олеандровых  кустов  в
зеленых  каджах,  и  таинственно  указала  пальцем  в сад. "Они
там,-- сказала она,-- ты пойди к ним". После чего она вернулась
к гостям. Путя остался один на нижней ступени.

     Начиналось  прескверно.  Необходимо  было   пройти   через
красную садовую площадку вон туда, в аллею, где среди солнечных
пятен  дрыгали  голоса,  и что-то пестрело. Надо было проделать
этот  путь  одному,  приближаться,  без   конца   приближаться,
постепенно входить в поле зрения многих глаз.

     Именинником   был   Володя   Козлов,  бойкий,  насмешливый
мальчик, одних с Путей лет. У  Володи  был  брат  Костя  и  две
сестры,   Бэб,  и  и  Леля.  Из  соседнего  имения  приехали  в
шарабанчике двое маленьких Корфов и сестра их Таня,  миловидная
девочка с прозрачной кожей, синевой под глазами и черной косой,
схваченной  над  тонкой  шеей  белым бантом. Кроме них были три
гимназиста и тринадцатилетний, крепкий, ладный, загорелый  Вася
Тучков.  Играми  руководил студент, Яков Семенович, воспитатель
Володи и Кости, пухлявый, грудастый молодой  человек,  в  белой
косоворотке, с бритой головой и с пенсне без ободков на точеном
носу, вовсе не шедшем к яйцевидной полноте его лица. Когда Путя
наконец  подошел,  Яков Семенович и дети метали копье в большую
мишень из разноцветной соломы, прибитую к еловому стволу.
     Последний раз Путя был у Козловых в Петербурге, на  Пасхе,
и тогда показывали туманные картины: Яков Семенович читал вслух
"Мцыри", а другой студент орудовал волшебным фонарем. На мокрой
простыне,  в  световом  кругу,  появлялась (судорожно набежав и
остановившись) цветная картина,-- например: Мцыри  и  прыгающий
на  него  барс.  Яков  Семенович,  прервав  на  минуту  чтение,
указывал палочкой на Мцыри и затем на барса; при  этом  палочка
окрашивалась  в  цвета  картины,  и  цвета потом соскальзывали,
когда  он  палочку  отодвигал.  Каждая  картина  оставалась  на
простыне  долго,  так  как  их было только десять штук на всего
"Мцыри".  Вася  Тучков  иногда   поднимал   в   темноте   руку,
дотягивался  до  луча,  и  на  полотне  возникали растопыренные
черные пальцы. Раза два студент  у  фонаря  вставлял  пластинку
неправильно,  картина  выходила вверх ногами, Тучков хохотал, а
Путя мучительно краснел за студента,-- и вообще старался делать
вид, что он страшно интересуется. Тогда же  он  познакомился  с
Танечкой  Корф и с тех пор часто думал о ней, представляя себе,
как спасает ее от разбойников, как  пособляет  ему  и  преданно
любуется  его  смелостью  Вася (у которого, по слухам, был дома
настоящий револьвер с перламутровой рукояткой).
     Сейчас, расставив загорелые ноги, небрежно  опустив  левую
руку на свой холщовый пояс с цепочкой и кожаным кошельком, Вася
метил  легким  копьем  в мишень,-- вот раскачнулся, вот попал в
самую середину, и Яков Семенович громко сказал:  "браво".  Путя
осторожно  вытащил  копье, тихо отошел, тихо прицелился и попал
тоже в середку; этого, впрочем, никто не заметил, так как  игра
кончилась,  и  все  были  заняты другим: приволокли и поставили
посреди аллеи  нечто  вроде  низенького  поставца,  с  круглыми
дырками  по  верху  и  толстой  металлической  лягушкой, широко
разинувшей рот. Следовало попасть свинцовым пятаком либо в одну
из дырок, либо лягушке в рот. Пятак проваливался в отделения  с
цифрами,  лягушкин  рот  оценивался в пятьсот очков. Бросали по
очереди, каждый по несколько раз. Игра была довольно тягучая, и
в ожидании своей очереди некоторые из детей залезли в черничные
заросли под деревьями.  Ягода  была  крупная,  матово-синяя,  и
загоралась   лиловым  блеском,  если  тронуть  ее  замусоленным
пальцем. Путя, присев на корточки и кротко покрякивая,  набирал
чернику в ладонь и потом совал в рот всю горсть. Так получалось
особенно  вкусно, Иногда попадал в рот вместе с ягодами жесткий
листик. Вася Тучков нашел маленькую  гусеницу  с  разноцветными
пучками  волосков  вдоль  спины  (вроде  ка"  у зубной щетки) и
спокойно проглотил ее, к общему восхищению. В парке  постукивал
дятел,  над  травой жужжали тяжелые шмели и вползали в бледные,
склоняющиеся венчики боярских колокольчиков. С аллеи  доносился
стук   бросков   и  зычный  картавый  голос  Якова  Семеновича,
советовавший кому-то лучше целиться. Рядом  с  Путей  нагнулась
Таня и с необыкновенно внимательным выражением на бледном лице,
полуоткрыв  фиолетовые блестящие губы, обшаривала кустик. Путя,
набравший в ладонь ягод, молча предложил  ей  всю  горсть,  она
милостиво ее приняла, и Путя начал набирать для нее еще порцию.
Но  тут  настала  ее  очередь  бросать  пятак, и она побежала к
аллее, высоко поднимая тонкие ноги в белых чулках.

     Игра в лягушку начинала всем  надоедать,  одни  пропустили
свой  черед,  другие  швыряли кое-как, а Вася Тучков запустил в
лягушку камнем, и все рассмеялись,  кроме  Якова  Семеновича  и
Пути,  Володя,  именинник,  стал  требовать,  чтобы  сыграли  в
палочку-стукалочку. Мальчики Корф присоединились к этому,  Таня
запрыгала  на  одной  ноге,  хлопая  в ладоши. "Нельзя, ребята,
нельзя,-- сказал Яков Семенович.-- Через  каких-нибудь  полчаса
мы поедем с вами на пикник, а если .вы будете разгоряченные, то
не   исключена   простуда".   "Ну,  пожалуйста,  пожалуйста!"--
затянули все. "Пожалуйста",-- тихо повторил  за  другими  Путя,
решив,  что  устроится так, чтобы спрятаться вместе с Васей или
Таней.

     "Придется   общую   просьбу   исполнить,--   сказал   Яков
Семенович,  любивший  округлять  свою  речь.-- Но только где же
необходимое орудие?" Володя бросился по направлению куртин.

     Путя подошел к зеленой скамье качалки, на  которой  стояли
Таня,  Леля  и  Вася;  последний  скакал и притоптывал так, что
доска, кряхтя, дрыгала, и девочки вскрикивали  и  балансировали
руками.  "Падаю,  падаю!"  -- воскликнула Таня и вместе с Лелей
спрыгнула на траву. "Хотите еще черники?"  --  предложил  Путя.
Она покачала головой, потом покосилась на Лелю и, обратившись к
Путе,   сказала:   "Мы   с   Лелей  решили  больше  с  вами  не
разговаривать". "Почему?"-- пробормотал Путя, густо  покраснев.
"Потому   что  вы  ломака",--  ответила  она  и,  отвернувшись,
вскочила  на   скамейку.   Путя   притворился,   что   поглощен
разглядыванием курчаво-черной кротовинки с краю аллеи.

     Между  тем,  задыхавшийся  Володя принес палочку, зеленую,
острую, из тех, коими подкрепляют на клумбах пионы и  георгины.
Стали решать, кому быть стучальщиком. "Раз. Два. Три,-- смешным
повествовательным  тоном  начал Яков Семенович, тыча при каждом
слове пальцем,-- Четыре. Пять. Вышел  зайчик.  Погулять.  Вдруг
охотник  (Яков Семенович остановился и сильно чихнул). Выбегает
(...продолжал он, поправив пенсне).Прямо в зайчика... Стреляет.
Пиф. Паф. Ой. Ой. Ой. У. Ми. Ра. Ет (слоги веско  замедлялись).
Зай. Чик. Мой".
     "Мой"  пал  на  Путю.  Но  тут  все  остальные  еще теснее
обступили Якова Семеновича, умоляя, чтобы искал он. Раздавались
возгласы: "Пожалуйста, это будет гораздо  интереснее".  "Так  и
быть. Я согласен",-- ответил он, даже не взглянув на Путю.

     В  том  месте,  где  аллея  выходила  на садовую площадку,
стояла беленая, местами  облупившаяся  скамейка  с  решетчатой,
тоже  беленой,  тоже облупившейся спинкой. На эту скамейку сел,
держа в руках палочку, Яков Семенович,  сгорбил  жирную  спину,
плотно зажмурился и стал вслух считать до ста, давая этим время
спрятаться.  Вася  и  Таня,  словно  сговорившись,  побежали  в
глубину парка, один из гимназистов стал за липу, в  трех  шагах
от  скамейки,--  а  Путя,  с  тоской  посмотрев на пестрые тени
парка, отвернулся и направился в другую сторону, к дому,  решив
засесть на веранде,-- не на той, конечно, где взрослые пили чай
и  где  пел по-итальянски граммофон со сверкающим рупором,-- на
другой, наискосок  от  аллеи.  Веранда,  к  счастью,  оказалась
пуста.   Под  цветными  стеклами,  бросавшими  на  них  цветные
отражения,  тянулись  мягкие  лавки,  сбитые  сизым  сукном   в
махровых  розах. Была там еще венская качалка, чисто вылизанная
миска на полу и круглый стол, покрытый клетчатой  клеенкой.  На
столе   ничего   не   было,   кроме  чьих-то  одиноко  лежавших
стариковских очков.

     Путя  подполз  к  многоцветному  окну  и  замер  у  белого
подоконника. Был виден поодаль на розовой скамейке розовый Яков
Семенович,  неподвижно сгорбленный, под мелкой, рубиново-черной
листвой. План  путин  был  прост:  как  только  Яков  Семенович
досчитает  до  ста,  стукнет палочкой, положит ее на скамейку и
отойдет по направлению к парковым  кустам,  где  были  наиболее
правдоподобные   места  для  засады,--  ринуться  с  веранды  к
скамейке, к палочке. Прошло полминуты. Голубой  Яков  Семенович
сидел,  согнувшись, под черно-синими листьями и топал носком по
серебристому песку в такт счету. Как весело было бы так ждать и
поглядывать сквозь разные стекла, если бы Таня... За что? Что я
такого сделал?
     Меньше всего было простых белых стекол. Вот просеменила по
песку  трясогузка.  В  углах  ромбовидных  оконных   рам   были
паутинки.  На  подоконнике лежала дохлая муха. Ярко-желтый Яков
Семенович встал с золотой скамейки и застучал по ней  палочкой.
В  то  же  мгновение  дверь на веранду открылась, и из полутьмы
комнаты появилась сперва толстая рыжая такса, а затем --  седая
стриженая  старушка  в черном платье с тугим пояском, с большой
брошкой в виде трилистника на  груди  и  с  цепочкой  от  часов
вокруг  шеи,--  часы  же были засунуты за поясок. Собака, очень
лениво, бочком, спустилась по ступенькам  в  сад,  а  старушка,
подойдя  к  столу, сердито схватила очки, за которыми и пришла.
Вдруг  она  заметила  Путю,  сползшего  на  пол.   "Priate-qui?
Priate-qui?"--  произнесла  она  (с  тем шутовским выговором, с
каким изъясняются по-русски старые француженки, прожившие у нас
лет сорок), "Toute n'est caroche",--  продолжала  она,  ласково
глядя  на смущенное, умоляющее путино лицо.-- "Sichasse pocajou
caroche messt".
     Изумрудный   Яков   Семенович   стоял,   подбоченясь,   на
бледно-зеленом  песке  и  смотрел  сразу  по всем направлениям,
Путя, боясь скрипучего и суетливого голоска старушки,--  а  еще
пуще боясь ее обидеть отказом,-- поспешно за ней последовал, но
чувствовал  при  этом, что получается страшная чепуха. Она шла,
цепко держа его  за  руку,  через  прохладные  комнаты,--  мимо
белого  рояля,  гвоздик и гортензий, голубого ломберного стола,
трехколесного велосипедика, деревянной болванки селезня, лосьих
рогов, шкапов с книгами,-- все это  бестолково  выскакивало  из
разных  углов,  и  Путя с ужасом соображал, что старушка вводит
его далеко, на другую сторону дома,-- а как  объяснить  ей,  не
огорчив  ее,  что игра, в которую он играет, скорее засада, чем
прятки,  что  нужно  ловить  мгновение,  когда  Яков  Семенович
достаточно  далеко  отойдет от палочки, дабы успеть добежать до
нее и постучать? Она провела его через пять-шесть комнат, потом
через коридор, потом вверх по  лестнице,  потом  через  светлую
горницу,  где на сундуке у окна сидела румяная женщина и вязала
на спицах, женщина подняла глаза, улыбнулась и,  опустив  опять
ресницы,  продолжала  вязать.  Старушка  ввела  его в следующую
комнату: там стоял обитый кожей диван и пустая  птичья  клетка.
Между  огромным,  красно-бурым  бельевым  шкапом  и  изразцовой
печкой была как бы темная ниша. "Votte",  сказала  старушка  и,
легким  нажимом вправив его туда, удалилась в соседнюю комнату,
где продолжала разговор, никакого отношения к Путе не  имевший,
и   слушательница,   та,   что  вязала,  изредка  восклицала  с
удивлением: "Скажите пожалуйста!".

     Путя стоял в своем закуте (сначала на коленках, словно он,
в самом деле, таился, но потом выпрямился), и смотрел оттуда на
стену в  равнодушно-лазурных  завитках,  на  окно,  за  которым
мерцала  верхушка  тополя.  Равномерно и хрипло стучали часы, и
это почему-то напоминало всякие скучные и грустные вещи.

     Прошло очень много времени. Вдруг  разговор  по  соседству
стал медленно уплывать и замер в отдалении. Тишина. Путя вылез.

     Спустившись  по  лестнице,  он  на цыпочках пробежал через
комнаты (шкалы, рога, велосипед, голубой стол, рояль), и вот, в
глубине, ударила полоса  цветного  солнца,  открытая  дверь  на
веранду.  Путя,  крадучись, пробрался к стеклам и выбрал белое.
На скамейке лежала зеленая палочка. Якова  Семеновича  не  было
видно; он, вероятно, отошел за те елки.

     Путя,  улыбаясь  и  волнуясь,  спрыгнул  в сад и опрометью
бросился к скамейке.  Он  еще  бежал,  когда  заметил  какую-то
странную  кругом  неотзывчнвость. Все же, не уменьшая скорости,
он достиг скамейки и трижды стукнул палочкой.  Впустую.  Никого
кругом  не  было.  Трепетали солнечные пятна. По ручке скамейки
ползла  божья  коровка,  неряшливо   выпустив   из-под   своего
маленького   крапчатого   купола   прозрачные  кончики  кое-как
сложенных крыл.

     Путя подождал  несколько  минут,  озираясь  исподлобья,  и
вдруг  понял,  что его забыли, игра давно кончилась, а никто не
спохватился, что  есть  еще  кое-кто  ненайденный,  таящийся,--
забыли и уехали на пикник. Пикник же был единственным более или
менее   приятным  обещанием  этого  дня,--  приятно  было,  что
взрослые не поедут, приятна было думать  о  печеном  на  костре
картофеле,  ватрушках  с  черникой,  холодном  чае  в бутылках.
Пикник отняли, но  с  этим  лишением  можно  было  примириться.
Главное состояло в другом.
     Путя переглотнул и неуверенно направился к дому, помахивая
зеленой палочкой и стараясь сдержать слезы. На веранде играли в
карты,--  донесся смех сестры, неприятный смех. Он обошел дом с
другой стороны, смутно думая, что там где-то должен быть  пруд,
и  можно  оставить на берегу платок с меткой и свисток на белом
шнурке, а самому незаметно отправиться домой... Вдруг, завернув
за угол дома, к водокачке, он услышал знакомый шум голосов. Все
тут были,-- Яков Семенович,  Вася,  Таня,  все  остальные;  они
окружали  мужика, который принес показать только что пойманного
совенка. Совенок, толстенький, рябой, с  прищуренными  глазами,
вертел головой,-- вернее, не головой, а своим очкастым личиком,
ибо  нельзя  было  разобрать,  где  начинается  голова,  и  где
кончается тело.

     Путя приблизился. Вася Тучков оглянулся и,  обратившись  к
Тане, сказал со смешком:
     "А вот идет ломака".